Айна РОСС
…Краски здесь выжженные, выцветшие, как на старинной глиняной посуде. Листва на деревьях мелкая, нежная, а кроны растут не куполами и не шатрами, а странными горизонтальными слоями, и одинокие деревья напоминают скорее пальмы и старинные боевые корабли, у которых паруса взяты на рифы. И лес на опушке словно бы пробирает легкая дрожь.
На просторах травянистых равнин растет много колючего терновника, а трава так сильно пахнет тимьяном, что порою щекотно в носу. Цветы все больше мелкие – и на равнине, и в лесу, и на лианах, и на плюще, обвивающем деревья, и у подножия гор. И только в сезон дождей в долине распускаются огромные лилии с дурманящим ароматом.
Открывающиеся взгляду просторы проникнуты величием и каким-то несравненным благородством. И жить в этих краях – значит дышать легко и свободно, как нигде. Словно живешь не на земле, а в воздухе.
Небо почти всегда бледно-голубое или бледно-фиолетовое. В вышине неизменно плывут облака, огромные, невесомые, громоздящиеся друг на друга, постоянно меняющие форму. Но они не заслоняют небесную синеву, тень от которой, глубокая и ясная, лежит на ближних лесах и холмах…
В полдень воздух столь горяч, что кажется, будто идет от костра. Жара плывет волнами, переливаясь над землей, и в ней отражаются какие-то странные, волшебные тени, двоясь и играя, – колоссальные призраки фата-морганы.
В этом чистом воздухе дышится настолько легко, что в какой-то момент начинаешь чувствовать, что крепнешь, набираешься сил, забываешь все заботы.
Нагорье Нгонго идет сплошной цепью с севера на юг, и над ним вздымаются синими застывшими волнами четыре величественные вершины. Гора Нгонго почти на две с половиной тысячи метров возвышается над уровнем моря. Причем к востоку – всего на шестьсот метров, к западу же склоны становятся все круче и круче и почти вертикально обрываются к Большой Рифтовой Долине.
Ветер в горах постоянно дует с северо-северо-востока. Это тот же ветер, который на берегах Африки и Аравии зовут муссоном. Ветер с востока, который так любил царь Соломон…
Но на этих высотах чувствуешь только сопротивление встречного воздуха, когда Земля идет ему наперекор. Ветер дует прямо на гору Нгонго, и склоны их – идеальное место для пуска планера, поток воздуха легко поднимает его вверх. Облака, подхваченные ветром, задерживаются у отвеса горы или проливаются дождем у вершины. Много раз я смотрела на то, как приближающаяся величественная гряда облаков вдруг мгновенно переваливает за холмы и внезапно тает, исчезая в синеве.
Нагорья странным образом меняют свой облик по многу раз в день. Порой кажется, что до них рукой подать. А иногда вдруг они отступают далеко-далеко.
По вечерам, когда наступали сумерки, начинало казаться, что силуэт темной горы очерчен на фоне неба тонкой серебряной линией. А с наступлением темноты четыре ее вершины словно сглаживались – будто бы гора, потягиваясь, расправляла свои отроги, укладываясь на ночь.
С нагорий Нгонго открывается поразительный вид – на юге лежат широкие охотничьи угодья, которые простираются до самого Килиманджаро, к востоку и к северу у их подножья – другие угодья, похожие на парк, а дальше темнеет лес. Холмистая резервация Кикуйю тянется до самой горы Кения, которая высится в ста милях от резервации – это целая мозаика маленьких маисовых полей, банановых рощ и травяных пастбищ, среди которых поднимаются ввысь синие дымки туземных поселков – крошечных, тесно сгрудившихся хижин, похожих на конические кротовые кучки.
К западу, далеко внизу, лежит пустынная сухая земля, напоминающая поверхность Луны – это африканские равнины. По бурой пустыне кое-где разбросаны деревья, у высыхающих рек широко разросся колючий терновник. Это страна кактусов, жирафов и носорогов.
Добравшись до холмов, понимаешь, какая это необъятная, живописная и таинственная ширь. Узкие долины сменяются непроходимыми зарослями, зелеными холмами и скалистыми утесами. А высоко над одной из скал приютилась даже небольшая бамбуковая рощица – с холмами и ручьями.
Недалеко от нашего лагеря, на другом берегу реки жили масаи – народ пастухов и скотоводов. Иногда они приходили к нам и жаловались, что на их стада нападет лев.
И просили нас убить этого льва. Мы выполняли их просьбу.
Иногда мы выходили на равнину Орунги подстрелить пару зебр, чтобы накормить проводников, и тогда за нами увязывался целый хвост разбитных юных кикуйю.
Охотились мы и на птиц – это очень вкусная дичь.
По вечерам, сидя у костра, мы вспоминали свои прежние сафари. Охотничьи стоянки остаются в памяти навсегда, словно ты жил там подолгу. И след колес твоего джипа или фургона на нетронутой земле вспоминаешь, как черты близкого друга.
Однажды в сафари я как-то видела стадо буйволов – их было сто двадцать девять. Они возникали из утреннего тумана на фоне раскаленного медно-красного неба один за другим – казалось, эти могучие, черные, словно отлитые из чугуна животные с мощными, закинутыми на спину рогами, не сами выходят навстречу торжественной чередой, а кто-то творит их прямо у меня на глазах и выпускает, завершив дело, по одному.
Видела я, как стадо слонов шло через густой девственный лес, перевитый лианами, сквозь которые солнце пробивается лишь кое-где небольшими пятнами и полосками, и мне показалось, что они спешат куда-то на край света, где у них назначена встреча. Это было похоже на узор каймы гигантского старинного персидского ковра невообразимой цены – зеленого, с вытканными на нем зелеными, желтыми и темно-коричневыми узорами.
Не раз мне случалось видеть, как по равнине вереницей шли жирафы – неподражаемо изысканной походкой, словно это двинулись странные деревья или гигантские пятнистые цветы на длинных стеблях, чуть колеблемых ветром.
Как-то я сопровождала двух носорогов на утренней прогулке. Они фыркали и сопели – в этих краях утренний воздух обжигает холодом. Носороги походили на два огромных угловатых обломка скалы, переполненных радостью жизни и весело резвящихся на просторе долины.
Видела я и царя зверей – могучего льва, когда он возвращался на рассвете с охоты, в неясном свете ущербной луны, оставляя темный след на росистой серебряной траве, и морда у него была по уши в крови. Видела я льва, и когда он наслаждался полуденным отдыхом, нежась с собственным прайдом в своих африканских владениях – на молодой травке, в узорной тени развесистых акаций.
В сафари, в глуши, я научилась избегать внезапных резких движений.
Животные, с которыми приходится встречаться, боязливы и чутки, они ускользают от тебя, когда этого совсем не ждешь. Ни одно домашнее животное не сможет застыть в такой полной неподвижности, как дикое.
Люди цивилизованные потеряли способность бесшумно двигаться и замирать. Им надо заново выведать тайну тишины у первозданной природы, только тогда она примет их в свои владения.
Искусству двигаться плавно и без рывков должен научиться каждый охотник, особенно охотник с фотоаппаратом. Охотник должен всегда двигаться не просто так, как ему взбрело в голову. Он обязан действовать в согласии с ветром, с красками и запахами окружающего мира, он должен включиться в ритм этого мира, слиться с ним. Порой этот ритм бесконечно, навязчиво повторяется, и охотнику приходится подчиняться ему. Но стоит вам уловить жизненный ритм Африки, как вы понимаете, что он един для всех и звучит во всем – как музыка…
Любовь к женщине, к самой женственности присуща мужчине, любовь к мужчине и его мужественности – женщине, а северянам свойственно преклонение перед полуденными странами и южными народами. Норманы, должно быть, именно так поддались очарованию чужих краев, влюбившись сначала во Францию, потом в Британию. Английские милорды, герои былей и небылиц XVIII века, постоянно путешествующие по Италии, Испании и Греции, ни в чем не были похожи на южан, но их завораживали и покоряли совершенно им самим не свойственные черты. Старые мастера Германии и Скандинавии – художники, философы и поэты – впервые попав в Рим или Флоренцию, преклоняли колени перед красотой Юга. И эти по природе нетерпимые люди неизвестно почему проявляли странную снисходительность к чуждому им миру.
Но так же, как женщина никогда не может вывести из себя настоящего мужчину, а для женщины в любом мужчине есть что-то привлекательное, и она не способна презирать его, пока он остается мужчиной, – совершенно так же рыжие энергичные северяне проявляли чудеса терпения в тропических краях с местным населением. Насколько нетерпимы они были на родине, среди своих, настолько безропотно и смиренно они выносили и засухи африканских нагорий, и солнечные удары, и падеж скота, и нерасторопность своих туземных слуг.
Потому что здесь ощущение собственной индивидуальности теряется. Ему на смену приходит постижение безграничных возможностей взаимопонимания между теми, кто сливается в одно целое именно благодаря своей несовместимости.