Леонид ШАНЦ,
фотоочерк Олега ЛАЗАРЕВА
В МОСКВЕ Я НЕ СМОТРЮ НА НЕБО.
НЕ ПОТОМУ ЧТО НЕКОГДА. ПРОСТО
НЕ ПРИХОДИТ В ГОЛОВУ. ЭТО ВЕДЬ НАДО
ОСТАНОВИТЬСЯ И ПОСМОТРЕТЬ ВВЕРХ…
Не то чтобы я не люблю Москву. Отнюдь.
Люблю, конечно. Но, родившись в этом городе и прожив в нем свою, прямо скажем, немаленькую жизнь, уезжая разве что на каникулы, в командировки и в отпуск, я так привык к нему, что порой не замечаю, какой он
на самом деле.
Я воспринимаю Москву не как город, и уж
тем более не как столицу государства, а просто как некое место своего обитания, точку в
пространстве, в которой назначено жить —
неизвестно кем и почему-то именно мне.
Я подчиняюсь ее законам, неведомо кем
установленным, ее темпу, стилю, настроению
естественно и непринужденно, не обсуждая и
не возражая. Хотя жутко раздражают вечно
ремонтируемая Северянинская эстакада и
вечно недостроенное третье транспортное
кольцо, бесконечные пробки в арбатских переулках, гаишники, считающие себя умнее
светофоров, постоянная толчея пешеходов на
переходах…
И лишь изредка, когда удается выйти из
машины не только за пачкой сигарет, телефонной карточкой или хот-догом, а чтобы на
какое-то время стать пешеходом и прогуляться по улице, я вдруг с удивлением обнаруживаю, что у этого города есть и другой ритм, и
другой звук, и другое настроение…
…Она назначала мне свидания всегда утром. И всегда в центре.
Она говорила, что любит московский
Кремль. Что ей приятно сочетание бутылочнозеленого и бордово-красного, увенчанное пятиконечным рубином.
Я мог бы оставаться собой и отказываться
от встреч.
Но мне нравилось быть тем, что она привычно добавляла к своему утреннему кофе. Я
был для нее последней каплей удовольствия.
Мной она завершала свой последний день визита в Москву.
Жизнь в этом городе никогда не казалась
мне простой и открытой. Она укладывалась в
сложившийся стереотип заученного маршрута, ежедневно исполняемого в резвом темпе,
выбранном раз и навсегда. Утренний треугольник в дни ее приезда — угол Охотного и
Большой Дмитровки, гостиница «Москва» и
наконец «Националь» — становился неким
временным ритуалом, заменявшим привычный ход вещей.
Я никогда не любил Охотный. Эти смотрящие друг на друга плоскости из стекла и бетона казались мне слишком уж монументальными. Мне не хватало тепла, камерности и, быть
может, защищенности. И я, вечно мучаясь от
нехватки свободного пространства для парковки машины, бросал ее где попало и шел
пешком от Театральной до гостиницы «Москва» — как раз по Охотному, стараясь побыстрее миновать это вытянутое вверх пространство.
Чтобы встретиться с ней, я отменял сон,
деловые поездки — да что угодно, на самом
деле. Я что угодно готов был отменить, лишь
бы встретиться с ней.
Я ждал ее напротив «Москвы», чтобы выпить с ней кофе в «Максиме». Она говорила,
что это напоминает ей Париж и что в «Максиме» вид из окон лучше, чем в «Национале».
Я улыбался и ничего не мог ответить на это.
Ее спокойная, исключительно естественная величавость, исчезавшая у самого трапа
самолета, когда она делала первый шаг в «рукав», соединявший ту ее привезенную жизнь,
размеренную и праздную, с этой, суетливой и
бестолковой, откладывалась на потом. Она
меняла ее на наигранную, а оттого еще более
кажущуюся московской деловитость.
Но она, эта величавость, успевшая стать ее
второй натурой, выглядывала из нее, словно
купленная по дороге на работу The Financial
Times, аккуратно сложенная — но так, чтобы
было видно название — как признак нарочитого делового аристократизма.
А на самом деле она просто скучала. Просто скучала по Москве. И дабы насытить эту
свою жажду, она выбирала для остановки
«Москву», чтобы за один приезд пожить в
Москве как бы дважды.
Я стоял на Охотном в предвкушении
встречи с ней, уже позабыв о парковочных мытарствах, о том, что не люблю эту улицу, о
раздражении, которое вызывают суетливые
прохожие. И просто смотрел вверх, на небо —
туда, где между сходящимися друг с другом
верхушками стекло-бетонных плоскостей выглядывало голубовато-серое небо.
Я разглядывал кованые завитушки чугунных фонарей, голубей, склевывающих неизвестно что на грязно-ледяном тротуаре, снующих прохожих, втянувших головы в плечи, зеленый фасад бывшего Дома Союзов, красный
гранит станции метро — и ждал утренний кофе в «Максиме». С неизменным пирожным
«сабле» с малиной и видом на Манеж и Александровский сад.
Этот кофе со мной в последний день, в день
ее отъезда, намеренно отложенного с вечера
на сегодня, был подарком. Что-то вроде прощальной и совсем не обязательной записки.
Или еще одним кивком головы, почти случайным, уже совсем после, когда уже осталось
только разойтись в разные стороны.
Она дарила себе меня, неспешный завтрак
в дорогом ресторане, исключительно вежливых
официантов в белых кителях и шелковых цветных косынках вместо галстуков — и Охотный
ряд, по которому мы шли к моей припаркованной чёрте где машине.
— Самая короткая улица Москвы, — говорила она, смеясь, — всего три дома…
И мне начинало казаться, что будь улица
длиннее, она пошла бы меня провожать…
 |
 |
 |
 |
  |
  |
  |