Леонид ШАНЦ
СТРАСТНОЙ НАЗВАН ТАК В ЧЕСТЬ СТРАСТНОГО ЖЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ, КОТОРЫЙ БЫЛ ОСНОВАН В
1654 ГОДУ ЦАРЕМ АЛЕКСЕЕМ МИХАЙЛОВИЧЕМ ТИШАЙШИМ — НА МЕСТЕ ВСТРЕЧИ МОСКВИЧАМИ У ВОРОТ БЕЛОГО ГОРОДА ИКОНЫ БОГОМАТЕРИ СТРАСТНОЙ. ТАКОЕ НАЗВАНИЕ ИКОНЕ ДАЛИ ОРУДИЯ СТРАСТЕЙ ГОСПОДНИХ В РУКАХ АНГЕЛОВ, ОКРУЖАВШИХ
ЛИК БОГОМАТЕРИ.
Пантелей Пантелеевич Щеглов, альтист на пенсии, подрабатывающий настройкой фортепиано
по случаю и продажей старинных граммофонов (я
так и не смог выпытать у него, где он их берет в таком количестве) и прочих старых музыкальных
инструментов, был чудовищно стар и так же одинок. Он жил на Страстном в старом доме, из которого вот уже несколько лет назад были выселены
все жильцы, а он каким-то чудом остался. Четырехэтажный особняк купила богатая фирма, отреставрировала, отремонтировала, посадила внизу
вооруженную охрану, а Пантелей Пантелеевич остался жить в своей квартире на третьем этаже.
Как ему это удалось, так и осталось для меня тайной, которую дед, при всей своей стариковской
болтливости, раскрывать мне не собирался.
Я не часто приходил к нему, но все ж таки заглядывал иногда. Входил в здание, диковато оглядываясь, смущенно кивал строгому охраннику и неуверенно мямлил:
— Я к Пантелей Пантелеичу…
И охранник тут же расплывался в дружеской
улыбке, открывая металлический шлагбаум.
— И-и-и… — говорил Пантелей Пантелеевич
с какой-то даже сладострастной улыбкой, брал
принесенную мною старенькую скрипицу, без
струн, с облупившимся лаком и, прижимая ее к
груди, шел на кухню — одаривать меня английским чаем в знак благодарности.
Потом мы долго пили чай. Пантелеич меня не
выгонял, откладывал удовольствие общения с
«обновкой» на потом, но инструмент из рук не
выпускал.
— Вот больница переезжает… теперь музей
будет… — говорит он задумчиво и как-то даже
печально, попивая маленькими глоточками ароматный чай из чашки тончайшего китайского
фарфора.
— Какая больница, дед? — когда он мной доволен, он позволяет мне с собой фамильярничать.
Откуда он все знает? Телевизора у него не
было, радио тоже. И газет, насколько я знал, он
не читал.
— Новоекатерининская. Там еще раньше
Английский клуб был. При Александре I. Этот
дом Матвей Федорыч Казаков строил для князей Гагариных. Потом уж там клуб стал. А после
Наполеона особнячок-то казна выкупила и
больницу там Екатерининскую устроила. Потом
ее Новоекатерининской стали называть.
Пантелеич говорит так, словно он сам ходил
в этот особняк Гагариных, когда там Английский клуб помещался. С сожалением каким-то, что
вот, дескать, времена меняются…
— Дед, откуда все знаешь? — спрашиваю я
не без восхищения.
— Не знаю. Живу долго, вот и не помню уже
откуда, — отвечает дед совсем без кокетства.
Я люблю, когда Пантелеич в хорошем расположении духа, в настроении, так сказать, и рассказывает мне всякие истории о Страстном, о
Москве…
— А вот еще какая история была, — говорит он
обычно для начала и смотрит на меня. Пауза нужна ему для того, чтобы понять, хочу я его слушать
или нет, есть ли у меня на него время. Деликатный.
И если я молча смотрю на него в ожидании
или просто спрашиваю: «Какая?», —дед продолжает.
— В 41-м году (1841 г. — прим. Авт.) Александр Васильич Сухово-Кобылин познакомился
в Париже с девицей Деманш. Двадцати лет от
роду и красоты необыкновенной. И Александр
Васильич, как человек страстный, влюбился в
нее до беспамятства. Он долженствовал остаться еще по делам в Париже, а девицу, Луизу, стало быть, отправил в Москву — к родителю. Тот
тут как раз жил, недалеко — в доме 9 .
Положение у нее, надо сказать, было двусмысленное. Батюшка Александра Васильича,
Василь Александрыч, человек был строгий и
нраву сурового — отставной полковник все ж
таки. Выгнать девицу он не посмел, но и в доме
держал на особом положении — к семье не
подпускал. Девица писала себя в бумагах вдовой и жила какое-то время во флигеле приживалкой.
Молодой барин нанял ей квартиру неподалеку, на Тверской — рядом с домом генерал-губернатора. Купил винный магазин и приставил
слуг из своих крепостных.
Но купчиха из девицы Деманш не вышла.
60 тысяч целковых она спустила за пять лет, и в
49-м году окончательно разорилась.
Тогда Александр Васильич купил ей новую
лавку. Из его поместья привозили ему в Москву
мед, муку да патоку, а Луиза должна была все
это торговать.
Дела у нее пошли даже успешно, но тут случилась новая напасть. Александр Васильич снова влюбился. Луиза ревновала, следила за любовником, приезжала к нему сюда, на Страстной, устраивать скандалы.
А новая пассия молодого барина была дамой светской, аристократкой — Надеждой Нарышкиной. Нарышкины были в родстве с царями, и француженка-любовница Александру Васильичу очень мешала.
Кстати, дом этот, 9-й, до Сухово-Кобылиных
Нарышкиным принадлежал. Елене Александровне. Она и сквер, что на бывшей Сенной, рассадила.
Осенью 50-го года, в ноябре кажется, Луиза
внезапно исчезла. Нашли ее только через два
дня, у Ваганьковского кладбища — зверски избитую и с перерезанным горлом. А во флигеле в
особняке на Страстном при обыске обнаружили
пятна крови.
Александр Васильич был так потрясен, что
стал писать пиески. Проснулся в нем талант необыкновенный, драматический. И прославился
он так потом, через эти пиески.
Надежда Нарышкина в следствии не участвовала, и уже через месяц уехала за границу —
от скандала. Да и от стыда подальше.
А Нарышкины долго добивались прекращения
дела и отхлопотали-таки. По именному повелению матушки-императрицы Екатерины дело было
прекращено оправдательным приговором. Хотя
слуги из крепостных и признались в злодействе.
Александр Васильевич Сухово-Кобылин 50
лет хранил свою тайну. И только в 91-м году, перед самой смертью уже, признался, что убил
свою любовницу. А слуги взяли вину на себя под
пытками жестокими, которые над ними учинили. Вот такие страсти тут были.
Дед умолк, погрустнел как-то. Может, устал
просто…
Я стал собираться. Да он и не удерживал меня.
…Много кого видел Страстной бульвар, соединяющий собой двух поэтов — Пушкина, стоящего
на Пушкинской площади, и Высоцкого, охраняющего угол Петровки и Петровского бульвара.
Видел он и Александра Сергеевича, потому
что совсем рядом, в Большом Харитоньевском,
в доме 21, жила семья Пушкиных.
Видел и Владимира Семеновича, который родился в Большом Каретном. Да и Петровка, 38,
где он «служил» майором Жегловым в фильме
«Место встречи изменить нельзя», совсем рядом.
Видел и Солженицына, который ходил в редакцию журнала «Новый мир» биться за свободу. Может, и Александру Исаевичу поставят
здесь памятник?
Много что видел Страстной. Видел снесенную ныне старую «Блинную», в которой работала тетя Маша. Пиво в «Блинной» было невкусное, но дешевое. А если взять блины с икрой, то
тетя Маша разрешала приносить с собой водку
и свое пиво. Только требовала непременно пустые бутылки отдавать ей…
Много что видел Страстной бульвар.
 |
 |
 |
 |
  |
 |
 |
  |