Марина КОВАЛЬСКАЯ
В ПАМЯТИ, СЛОВНО НА ФОТОГРАФИИ, СДЕЛАННОЙ ХОРОШЕЙ КАМЕРОЙ, КОГДА ВСЕ ДЕТАЛИ
ПРОРАБОТАНЫ, ОБОЗНАЧЕН КАЖДЫЙ ШТРИХ,
ЗАМЕТЕН КАЖДЫЙ НЮАНС: ТА КРЫША И ОКНА
ПОД НЕБО С АЛОЙ ГЕРАНЬЮ… И НЕПОНЯТНЫЙ
СЕРО-ГОЛУБОЙ ЦВЕТ НА САМОМ ВЕРХУ — ПОДНИМАЕШЬ ГОЛОВУ И УПИРАЕШЬСЯ ВЗГЛЯДОМ
НЕ В НЕБО, А В НЕГО…
Серый и голубой, переходящие друг в друга,
плавно перетекающие, словно они играют сами
с собой — в оттенки и полутона, и игра эта столь
же непонятна, сколь затейлива… А герань — в
горшках? Или в деревянных ящиках? Я уже не
помню…
Просто ты вдруг сказал:
— Смотри!
И я, даже не успев проследить за твоим
взглядом, не уловив жеста, просто подняла голову, машинально подчиняясь этой просьбеприказу, и увидела божественное сочетание
зеркально-синего и огненно-красного…
И только это на самом деле и запомнила.
…Знаешь, я совсем не помню Париж. Лишь
эту герань в небе да еще, быть может, кусок набережной Сены… Фонтан у Центра Помпиду —
как ты лежал, положив голову мне на колени,
стайку веселых подростков в кафе, как мы три
дня бродили почему-то именно около Нотр-Дама
и — улицу Пикарди… Вот ее я помню хорошо.
…Ах, эта улица Пикарди!
Когда-то совсем давно, на втором что ли курсе университета — или даже на первом? — на
лекции преподаватель читала нам Лорку. У нее
муж был испанистом и переводил испанских поэтов — Мочадо, Хименеса, конечно же, Лорку
— ну как же без него? — и кого-то еще. Она тогда говорила, что невозможно передать в точности стилистику испанских поэтов — приходится
«сушить», как говорят переводчики. Иначе получается слишком уж вычурно и цветасто. Но вот
эти «ох» и «ах» они оставляют…
Вот так и я стыдливо «сушу» свои чувства, укладывая их на бумагу, стараясь преобразовать,
трансформировать исступленное обожание в
некую благопристойную форму нежной привязанности. И оставляю лишь «ох» и «ах». И пишу с
неимоверным наслаждением:
— Ах, эта улица Пикарди…
И добавляю про себя раскатисто, с удовлетворением победителя и насмешливым пренебрежением побежденного:
— Йэх!
Ты ведь понимаешь, о чем я? Не правда ли?..
Париж — город любви. Банальная, в сущности, фраза. Но тот французский мальчик с каким-то бумажным кульком в руках (разумеется,
с каштанами — с чем же еще?), что-то жарко
объясняющий арабу в продуктовой лавке, увидел меня и, оборвав себя на полуслове, — пошел мне на встречу… Нам было по 3- лет, но мы
все еще верили в любовь с первого взгляда…
А из какого-то окна наверху, словно специально, пела Пиаф — «Я ни о чем не жалею»…
И я действительно ни о чем не жалею.
…Я искала ее на карте, но не нашла. Ни тогда, ни теперь. Она такая маленькая, что масштаба не хватило. Смешно. Ну, глупые же люди!
Это у них там все пути ведут в Рим. А у нас — на
улицу Пикарди.
Мы исходили ее вдоль и поперек множество
раз. Впервые увиденное на экране монитора
сочетание «rue Picardi» будет потом наяву бесконечно являться перед глазами. Я буду писать
его в блокноте и на листке бумаги, искать на
карте и на фасадах домов.
В длину она не более ста метров — два дома,
разделенные переулком. От нее четыре минуты
до Площади Республики, пятнадцать — до Центра
Помпиду и с полчаса — до набережной Сены…
Мы бесцельно плутали вокруг, по маленьким
переулкам без названия (или я просто не помню?), измеривали шагами мостовые, натыкаясь на «опознавательные знаки» в виде мэрии,
полицейского участка, сквера или же странного
синего здания, напоминающего фабрику, с красивым названием «Carreau du Temple».
И все было бесконечно родным — и вот этот
итальянский ресторанчик, и тот красный козырек подъезда магазина, и витрина суши-бара, и
цветочная лавка…
Но все-таки она осталась в памяти случайно.
Ведь мы уходили от нее, чтобы потом снова на
нее вернуться. Так уж получилось, что ее невозможно было отодвинуть в сторону, как весь этот
город, чтобы сосредоточиться только на тебе.
Случайность. Могла быть любая другая. Просто
зазубренная гамма, повторенный много раз и
от того заученный урок…
Но как было отгородиться от него? От Парижа, о котором столько думала, в который так хотела, так стремилась? Да и от чего было отгораживаться?
От набережной Montebello, где букинисты
продают книжки и журналы прямо из больших
деревянных коробов, которые на ночь просто
запирают и оставляют тут же?
От Нотр-Дам де Пари, застывшего в своей
романтической монументальности на острове
Сите, чей завораживающий облик возникал
вдруг то с Архиепископского моста, то с моста
Турнель, то из Латинского квартала, с улицы
Сен-Жак, то с набережной Сен-Мишель?..
Париж — город, по которому можно бродить
сутками. И мы бродили. Вдоль канала Сен-Мартин, переходя с берега на берег по бесконечным горбатым мостикам и следя за бесчисленными баржами, плывущими по каналу…
Смотрели на Гранд Палас с моста Александра III.
Покупали каштаны на мосту Сен-Мишель у
турка в белых штанах — по 10 франков за пакетик. Тогда еще франков…
Завтракали на барже у моста Сюлли — в какой-то очень недорогой «brasserie»…
Но, глядя на этот город, я все равно смотрела на тебя.
…Я всматривалась в твое лицо, как глупый
школяр смотрит в букварь, боясь пропустить какую-нибудь букву или просто черточку, и тогда
они не сложатся в целое слово, и смысл не
удастся уловить.
Я всматривалась в твое лицо также напряженно и старательно, чтобы запомнить, удержать его в памяти, чтобы оно, не дай Бог, не
стерлось, не исчезло. И теперь, вот теперь, когда все эти бесконечные прошедшие дни изъяли
из меня и унесли с собой горячий мягкий асфальт, сухую пыльную листву, роскошные цветочные развалы и полусонных арабов в ночных
лавках, заспанного гостиничного портье, бесконечные разноцветные вывески, маленькие
кофейни, тесно заставленные плетеными стульями, — весь этот город с его круглыми площадями и непараллельными улицами, с тесно прижавшимися друг к другу домами и окнами, заставленными геранью, — наверное, все-таки в
горшках, а не в деревянных ящиках, — вот теперь я торжествую. Потому что я всего этого
почти уже не помню. Я просто знаю, что все это
было и есть в городе, в котором ты живешь. Но
тебя — тебя! — я помню. Ты остался со мной. Я
сохранила тебя в себе, сберегла, не растратив,
не растеряв.
…Чтобы бессмысленно искать тебя в силуэтах бесконечных прохожих, осознавая всю
странность и даже дикость подобных поисков.
…Чтобы наперекор расстоянию, исчисляемому месяцами и тысячами километров, надеяться на чудо. А вдруг?.. — И знать, что чуда сегодня не будет. Не потому что чудес не бывает, а
потому что оно невозможно в данный момент.
Просто еще не пришло время.
…И чтобы иметь право, вернувшись домой,
купив, наконец, билет в один конец, в очередной раз впопыхах схватить телефонную трубку,
набрать твой номер — двенадцать простых
цифр, превратившихся в извечный пароль доступа, если не к счастью, то хотя бы к душевному
равновесию, — и произнеся привычный набор
слов, которые давно потеряли всякий смысл,
потому что перестали отражать суть, а стали
знаком, символом, некой номинацией внутреннего состояния, не поддающегося описанию и определению, завершить разговор привычными до оскомины
фразами, вложив в них долгожданный иной смысл:
— Люблю тебя. До завтра.